Читаем без скачивания Ищите барышню, или Безжалостный Орфей - Антон Чиж

– Не сомневайтесь: найдем в два счета! К вечеру поймаем и скрутим!

Да что же это такое! Уже четвертый час ожиданий. Крохотные часики нырнули в ридикюль, махнув хвостом золотой цепочки. Их хозяйка пнула носком сапожка фонарный столб. Будто он был причиной ее досады. Столб дрогнул, но выстоял.

Дама не просто сердилась, дама сгорала от бешенства. Она проголодалась, замерзла, устала, промочила ноги и – самое ужасное – ощущала себя в глупейшем положении. Что для солидной дамы крупных форм злее горчицы. Да и несолидной – не лучше.

Ко всем бедам, на нее подозрительно косился городовой. Дородная фигура невольно привлекала внимание. Жакет с меховой оторочкой, юбка английской шерсти, заколка с рубином и модная шляпка с перышком говорили о благонадежности не хуже паспорта. На коварную бомбистку или проститутку в поисках клиентов она нисколько не смахивала, особенно объемом талии. Но что подумать постовому, когда упитанная особа без видимых причин бродит взад и вперед по Литейному проспекту, косясь на приличный дом? Только и подумать: непорядок какой-то намечается. Вот именно.

Замученная дама отлично знала, как ее прогулки выглядят со стороны. Но что предпринять – решительно не представляла себе. И от полной растерянности закипала. Не в характере Серафимы Павловны, женщины вдумчивой, крепкой телом и духом, достигшей разумных лет, совершать лихорадочные поступки. Нельзя было соглашаться на эту авантюру, какие бы высокие принципы за этим ни стояли. Ведь предупреждала, уговаривала, все без толку. Надо было самой думать. Так легко поначалу показалось, шло как по маслу. И не страшно совсем. Даже некоторый азарт появился: гулять, словно надета шапка-невидимка. Вроде нового развлечения. Отчего же сегодня пошло наперекосяк? Где эта мерзавка застряла? Как посмела не выйти в положенный час? Никакого представления о приличиях. Куда это годится: все дни как по часам, а сегодня и носу не показывает. А время уходит. Уже темнеет.

Мысленно прокляв игру, в которую ввязалась, и всех, кто ей в этом помог, Серафима Павловна перебежала проспект, заставив хвататься за вожжи случайных извозчиков. К швейцару, топтавшемуся у подъезда, украшенного витой резьбой, она обратилась исключительно строгим тоном:

– Любезный, ты тут… э‑ммм… служишь?

Швейцар Медников в меру почтительно приподнял край фуражки с золотым околышем, оценив мощь фигуры и крепость в плечах.

– Всех постояльцев знаешь?

Медников солидно хмыкнул, давая понять, что не обязан первой встречной отчитываться о своих достоинствах. Мало ли всяких сомнительных личностей по проспекту шатается. Даже солидного вида. И вообще покой жильцов – его забота. За них он горой. Не зря чаевые получает.

– Барышня из третьего номера дома пребывает?

Суровость швейцара достигла трагических высот. Он насупился и смотрел исподлобья, словно готов был грудью встать перед неприятелем:

– А вам какое дело? О жильцах справок не даем. Нечего тут вынюхивать… Шли бы вы, мадам, подобру, а то городового кликну…

Знакомство с полицией явно не входило в планы. Серафима Павловна поспешно раскрыла сумочку, порылась в глубинах и представила веский аргумент. Медников принял его так ловко и стремительно, что самый тренированный взгляд не заметил бы, как в шитом золотом кармане исчез серебряный рубль.

– Так ведь они-с того-с… – перешел он на интимно-свойский шепоток.

– Что «того»? – раздраженно не поняла дама.

Медников многозначительно крякнул и эдак страшно глаза выпучил, наподобие раздавленной лягушки. Он старался не нарушить дружескую просьбу пристава: «чтоб ни одна живая душа не узнала, иначе тебе, Мишка, лично язык болтливый вырву».

Серафима Павловна проявила печальное непонимание.

– Любезный, выражайся яснее! – приказала она.

Что было делать? Серебро давило карман, а возмездие маячило где-то в неизвестности. И Медников поддался слабости.

– Нашли ее сегодня поутру, уже холодной, – зашептал он. – Полиции набежало – страшное дело. Сам пристав прибыли-с. Осматривали все, записывали. Потом какая-то важная шишка явилась, слышал: чуть не из Департамента полиции. Наши все из участка по струнке ходили. Такие вот дела творятся…

– Она что – умерла? – спросила Серафима Павловна слегка изменившимся голосом.

– А то как же… Говорят, руки на себя наложила… – Швейцар подмигнул, зачем-то обернулся, словно могли подслушать, и приблизился к даме интимно: – … но дело куда похлеще будет… Так-то вот!

– Что еще? – совсем уж растерянно спросила она.

– Это все маскировка, пристав приказал туману напустить, чтоб газетчики не пронюхали. Не желает его благородие за статейки в разделе приключений отдуваться перед начальством. Вот и подметает тщательно. А по правде сказать, убили ее жестко и беспощадно. Мучили долго, значит, а потом повесили. Такие страсти творятся, что и на улицу показаться боязно! Так-то вот, мадам.

– Как это… Не может быть… Уже… – начала Серафима Павловна, но вовремя осеклась. Достала из сумочки все, что сумела поймать, и сунула в умело подставленную ладошку. – Вот что, любезный, меня здесь не было и я ничего не спрашивала. И ты меня никогда не видел… Накрепко забудь обо мне.

Швейцар поклялся хранить ее тайну как свою, не выдав и под страшной пыткой. Даже если пристав ласково спросит.

Дама с распахнутой сумочкой нырнула в толпу, расталкивая локтем случайных прохожих. Над серыми спинами удалялось гордое перышко шляпки.

Разница между человеком и собакой заключается в том, что собака не стесняется подчиняться привычкам. Человек же делает вид, что свободен и независим, и вообще вертит хвостом, как ему вздумается. Порой незримый хозяин отпускает поводок, чтоб человек порезвился на воле. Но стоит ему дернуть, как двуногий покорно бежит за хозяином.

Аполлон Григорьевич, при всем уме и таланте, так привык, что если дело принимал чиновник полиции, ему оставалось ждать, когда принесут дичь. То есть вещественные улики для исследований. И хоть понимал он, что большой удачей будет, если Гривцов дров не наломает или шею себе не свернет, но привычка поборола гения. Отправив юного чиновника на розыски, Лебедев душевно расслабился, настроение его улучшилось и потребовало приятно провести время. Про дежурство в департаменте он честно и окончательно позабыл. Для увеселительных заведений было еще рановато. И Лебедев отправился туда, где его настроение всегда обретало зримые формы.

В тихом закутке Гагаринской улицы располагался «Салон мужских причесок Монфлери». Место это сулило мужчине скорое преображение из земного существа в воплощение мечт всех барышень. Цены здесь были бешеные. Что бы ни захотелось улучшить мужчине в своем обличье (хотя куда уж лучше, и так идеал!), скажем, усы подзавить, побриться до румяного блеска или уложить височки, да просто одеколоном побрызгать, все обходилось ни много ни мало, а в целый червонец. Сумму, за которую в любой парикмахерской за углом и брили, и стригли не покладая ножниц весь месяц. Так что случайных посетителей здесь не бывало. А если заглядывал несчастный, то бежал без оглядки. Славу Монфлери хладнокровно переводил в деньги. И никто не жаловался, хоть в салоне помещалось всего два кресла. Счастьем было стать постоянным клиентом.

Атмосфера благоухала пудрами. Простыни ломились от крахмальной чистоты, пена росла взбитыми сливками, зеркала горели, а инструменты сверкали не хуже зеркал. Главным сокровищем салона был сам Монфлери. Стриг и брил он, как виртуозный дирижер. Господин незнатного роста в черных кудрях ворковал, как голубь, погружая клиента в приятный гипноз куаферской болтовни, какая не менялась столетия, со времен Фигаро и мэтра Легро[1]. Сюда приходили, пав духом в борьбе со служебными и семейными неурядицами. А с кресла вставали отдохнувшими, с таким прекрасным настроением и отражением в зеркале, что к червонцу частенько добавляли другой. Но это позволял себе не каждый, а кто денег не считал. Чаще всего – скромные государственные чиновники.

Криминалист открыл дверь салона и вошел как к себе домой. С должным грохотом стекол под визг дверного колокольчика. Снеся ледяной порыв, опрокинувший вазочку с гвоздичкой, маэстро охнул от восторга:

– Мой бог! Кого я вижу! Восторг и упоение! Месье Лебедефф!

Восторгался он по-русски на удивление чисто, словно с детства обучен кричать не «Вив ля Франс!», а все больше «Боже, царя храни!».

– Вот думаю, дай загляну в ваш милый уголок, давненько что-то не заглядывал, – сказал Лебедев, метким броском отправляя пальто на вешалку, желтый чемоданчик – аккуратно под нее, после чего задумчиво погладил щеку. – Пора уж побриться, наверное.